Всеволод Фабричный - Вата и гвозди [сборник рассказов]

Папа утверждает, что боится умереть. Для него нет ничего страшнее смерти и следующего за ней забвения. Его именно это забвение и страшит. И тревожит. Он говорит, что совершенно не боится физической боли и мучений. Не быть — вот что страшно. Тысяча лет пройдет — а для тебя это словно секунда, если не меньше… Растерять все свои знания, все впечатления, все что ты старательно накопил за жизнь — сгорит в один момент и ничего уже никогда не найти. Ты сгинул. На хрена были нужны учебники, сыновья и постоянно заживающая и кровящая снова язвочка благосостояния? Я чего–то достиг. Я чего–то достиг. Хррр…Хррр…. Зашевелились червячки, засмердело, распухло, лопнуло… Вот и все твои достижения.

Папа говорит, что не хочет жить до ста лет. Сто лет — не цифра и не возраст. Он хочет жить вечно. Он говорит, что пусть на его седую головушку свалятся невероятные страдания и невзгоды, пусть мы все сдохнем тысячу раз, но чтобы он только оставался живой…. Я спорю с ним, пытаюсь напугать тем, что наша планета не продержится долго и ему придется плавать в космосе одному, но папу это не пугает. Он будет плавать. Он будет есть моль и жуков в пустыне и ползать среди обломков. Пусть в голове не останется уже ничего разумного. Только бы остаться самим собой в оболочке родного тела.

Да вот мы как раз и сейчас с ним об этом говорим. Я возмущаюсь — как же это так? Неужели ты даже не против лежать парализованным, ходить под себя и вращать белками измученных глаз из–под натянутого повыше одеяла? И тогда тебе охота жить? И тогда. И даже если все будет в сто раз хуже! Папа говорит, что часто не спит ночью, потому что тихо плачет, как кленовое дерево, в которое заколотили гвоздь. Он не хочет умирать. Он отказывается..

Мы сидим с ним в нашей общей, семейной комнате. В нашей анти–гостинной, в которую никогда никто не приходит погостить. Ковер в пятнышках гноя. Одеяло на полу — тоже в желтоватых пятнышках, но в некоторых местах немножко и краснота проступает… С кровью у нее сегодня… У кого «с кровью»? А зачем вам знать… Оставьте нас в покое. Дайте нам разговаривать и жить в одиночестве. Не заполняйте огромными задницами наш диван. Мы будем говорить о смерти, о том как страшно умирать и о об этих злополучных пятнах…

С балкона доносится пронзительный женский крик. В первый момент я даже подскакиваю с глухим «о, господи!». Мы с отцом выбегаем посмотреть что случилось. На нашем балконе все как всегда. Тапки, моя пепельница, ящик с ведрами и роза в горшке, которая обманула меня и не дала в этом году цветов.

Мы живем на девятом этаже, а крик доносится слева от нас — с восьмого. Там на своем балконе мечется женщина средних лет одетая в кофточку и штанишки. Ей холодно — на дворе декабрь. Хотя, она конечно немножко кривляется и переигрывает. Не может ей быть уж настолько люто. Она кричит, что закрылась на балконе и не может войти внутрь квартиры. А входная дверь заперта изнутри на замок, поэтому она совсем в беде… Она пронзительно завывает от холода… Что делать?

Папа бежит в прихожую, хватает с вешалки куртку и несет ее на балкон. Он начинает размахивать курткой и кричит женщине, чтобы она ее ловила. Она готова принять наше теплое, флисовое жертвоприношение. Раскидывает руки и ждет…

Папа перевешивается через балконные перильца. Перевешивается как только может. Заносит руку для броска, кидает что есть силы куртку в женском направлении, но теряет баланс, перекатывается через перила и устремляется вниз. Мимо веток деревьев, на котором вороны, помогая друг другу, недавно построили гнездо, мимо окон восьмого этажа и мимо седьмого тоже. Вниз — на костоломный цемент, на поставленный на площадке первого этажа гриль для мяса. На груду кирпичей и на горшки, в которых летом будет цвести душистый табак и петуньи.

А я стою, вцепившись руками в перила и не могу даже пискнуть. Или хотя бы для приличия возопить: «Папка! О, милый старый папка!!! Куда ты?» Да и он летит тоже молча. Сначала он падал боком, а уж после шестого этажа начал лететь вниз головой… А я все смотрю на его ноги — как широко они расставлены при полете! Это же невозможно так их расставить! Раскорячены до предела. Как мужской циркуль, как куриная тушка, когда ее разделываешь и раздвигаешь ей лапки, чтобы потом разорвать на две части. Как роды на дому, как гинекологическое кресло, как умирающая под ботинком лягушка. Нет! Они совсем как–то уж страшно расставлены…Одна нога тут, в десяти метрах от сиротеющего сына, а другая уже хуй знает где. Уже за обледеневшей рекой, за горизонтом, ближе к Америке…уже пограничники наверное ее обозревают и дивятся на такое чудо.

Папа давно уж упал. Крики снизу, крики сверху. Уже и скорую вызвали, орут что–то о воздухе, о крови и о том, что надо что–то немедленно извлекать. А я все стою, вцепившись в перила и понимаю, что самое бы мне время сейчас бросить все настоящее, бросить бред этот сивый…Такая ситуация дает разрешение на все. Напрячь мускулатуру до треска и потемнения и окончательно спятить. Тогда ведь и анти–гостинная не понадобится. Меня тогда вообще никто не найдет. Клещами акушерскими — и то никто не вытащит нужного им меня из глубины освободившегося ума.

Здравствуйте, дорогие бабушка и дедушка!

В марте я нашел новую работу. Это небольшая птицеферма около Подольска. Добираться туда очень долго и нудно; сначала было довольно тяжело покрывать такие дистанции, но сейчас я уже потихоньку привыкаю. Вот видите как получается: я — когда к вам приезжал на лето — всегда за курочками смотрел, а теперь с ними работаю. Конечно, тут эти бройлеры не вызывают особого восторга и интереса, не то что тогда у нас…

Меня взяли пока что условно, но испытательный срок скоро пройдет. Работа моя невеселая и грязная: я убираю помет, поливаю пол из шланга, выношу мусор. В общем на подхвате всегда и везде и каждый работник мой начальник.

Первую зарплату я получил с большим опозданием. Все как всегда… Я сперва даже хотел идти жаловаться, но потом подумал: а какой в этом смысл? Я как всегда составлю в уме целую речь, всякие фразы–находки обидные придумаю и так далее, а когда зайду в кабинет — так все и кончится. Начну что–то говорить, покраснею, залепечу, забормочу и опять на смех всем дамся… Ну, слава богу, все–таки заплатили.

Рядом с птицефермой есть маленькая речушка. Там наверное летом рыбу удят. Достаточно живописное место — я иногда обедаю на куче опилок (видимо, с птицефермы). Мягко, и солнце пригревает.

Конечно люди здесь паскудные. Матерятся и выпивают. Украли у меня мою «игралочку» и две музыкальных кассеты. Иногда некоторые лихачи пытаются вызвать меня на конфликт, задеть как–нибудь. Но у них ничего не получится. Они резину моего лица даже поцарапать не смогут. Девушки здесь просто жуткие. Пустые, пустые головы. Хихикают, курят, обсуждают шмотье и сплетничают. Я даже боюсь к ним подойти. У меня опять может потечь, а сейчас у меня нет денег, чтобы ехать в «сорок восьмую», и все там это опять затыкать и останавливать. Так что отвечаю на вопрос бабушки о невестах: нет у меня никого и вряд ли будет.

Несколько дней назад меня даже хотели подставить. У нас умерло восемнадцать бройлеров (скорее всего, желудочная какая–то хворь — у них с клювов серое что–то капало) и на меня попытались свалить, что, мол, это я какие–то химикаты рассыпал. Но я отбился. Сами заморили, кормили дерьмом и, конечно, сразу решили меня сделать козлом отпущения.

С моей болезнью у меня сейчас все в порядке. Нет, конечно, «все в порядке» у меня не бывает и быть не может, но по сравнению с прошлым годом все еще более–менее. Принимаю витамины и те таблетки, что мне тогда посоветовали. Подушка теперь всегда девственно–белая, по ночам все тихо. А помните как прошлым летом было, когда вы приезжали? Паук мой ведет себя удовлетворительно. Паутина только чуть–чуть мешает и — судя по последнему снимку — она теперь ближе к затылку. Иногда утром я если в ухе поковыряю — то кусочки могут выпасть, но очень маленькие. На пальце сразу тают. Детей он пока что не плодил, но чувствую, что к маю–июню опять разродится. В области левого виска тяжесть такая порой… наверное, яички уже отложил. Главное, чтобы паучки сразу все вышли, ну у меня и капли на этот случай есть и пинцет специальный и все что надо. Потому что если их сразу не выгнать — на меня ярость страшная нападает или апатия сильная. Ну вы знаете. Я так думаю, что когда они перемещаются внутри головы — они лапками на какие–то части мозга надавливают и у меня изменение характера резко происходит. И пошатывать начинает. Я ведь тогда чуть этого хмыря с рыбзавода не убил… А что он мне сделал? Просто спросил где автобусная остановка и это меня вдруг так завело, что вот прямо схватил бы его левой рукой за горло, а правой бы бил, бил, бил пока у него лицо не исчезло… Вот что эти «детки» со мной творят…